Неточные совпадения
Городничий (вытянувшись и дрожа всем
телом).Помилуйте, не погубите! Жена,
дети маленькие… не сделайте несчастным человека.
Она надела на него красную рубашечку с галуном на вороте, причесала его волосики и утерла лицо: он дышал тяжело, порывался всем
телом и подергивал ручонками, как это делают все здоровые
дети; но щегольская рубашечка, видимо, на него подействовала: выражение удовольствия отражалось на всей его пухлой фигурке.
Клим ничего не понял. Он и девицы прикованно смотрели, как горбатенькая торопливо и ловко стаскивала со ступенек
детей, хватая их цепкими лапками хищной птицы, почти бросала полуголые
тела на землю, усеянную мелкой щепой.
Туробоев присел ко крыльцу церковно-приходской школы, только что выстроенной, еще без рам в окнах. На ступенях крыльца копошилась, кричала и плакала куча
детей, двух — и трехлеток, управляла этой живой кучей грязненьких, золотушных
тел сероглазая, горбатенькая девочка-подросток, управляла, негромко покрикивая, действуя руками и ногами. На верхней ступени, широко расставив синие ноги в огромных узлах вен, дышала со свистом слепая старуха, с багровым, раздутым лицом.
Предварительно опросив
детей об их именах, священник, осторожно зачерпывая ложечкой из чашки, совал глубоко в рот каждому из
детей поочередно по кусочку хлеба в вине, а дьячок тут же, отирая рты
детям, веселым голосом пел песню о том, что
дети едят
тело Бога и пьют Его кровь.
Всё шло как обыкновенно: пересчитывали, осматривали целость кандалов и соединяли пары, шедшие в наручнях. Но вдруг послышался начальственно гневный крик офицера, удары по
телу и плач
ребенка. Всё затихло на мгновение, а потом по всей толпе пробежал глухой ропот. Маслова и Марья Павловна подвинулись к месту шума.
Они били, секли, пинали ее ногами, не зная сами за что, обратили все
тело ее в синяки; наконец дошли и до высшей утонченности: в холод, в мороз запирали ее на всю ночь в отхожее место, и за то, что она не просилась ночью (как будто пятилетний
ребенок, спящий своим ангельским крепким сном, еще может в эти лета научиться проситься), — за это обмазывали ей все лицо ее калом и заставляли ее есть этот кал, и это мать, мать заставляла!
Тут влюбится человек в какую-нибудь красоту, в
тело женское, или даже только в часть одну
тела женского (это сладострастник может понять), то и отдаст за нее собственных
детей, продаст отца и мать, Россию и отечество; будучи честен, пойдет и украдет; будучи кроток — зарежет, будучи верен — изменит.
Его мог побороть встречный
ребенок, до того он вдруг обессилел душой и
телом.
Настанет год — России черный год, —
Когда царей корона упадет,
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда
детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных мертвых
телНачнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать;
И станет глад сей бедный край терзать,
И зарево окрасит волны рек: —
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь и поймешь,
Зачем в руке его булатный нож.
Охотники не уважают кречеток единственно потому, что встречают их только в то время, когда они бывают очень худы
телом, как и всякая птица во время вывода
детей; но я никогда не пренебрегал кречетками из уважения к их малочисленности, ибо в иной год и десятка их не убьешь, даже не увидишь.
Я не видал этого своими глазами и потому не могу признать справедливым такого объяснения; я нахожу несколько затруднительным для перепелиной матки в одно и то же время сидеть в гнезде на яйцах, доставать пищу и самой кормить уже вылупившихся
детей, которые, по слабости своей в первые дни, должны колотиться около гнезда без всякого призора, не прикрытые в ночное или дождливое время теплотою материнскою
тела.
Покорись воле божией: положи
дитя под образа, затепли свечку и дай его ангельской душеньке выйти с покоем из
тела.
Она вскочила на ноги, бросилась в кухню, накинула на плечи кофту, закутала
ребенка в шаль и молча, без криков и жалоб, босая, в одной рубашке и кофте сверх нее, пошла по улице. Был май, ночь была свежа, пыль улицы холодно приставала к ногам, набиваясь между пальцами.
Ребенок плакал, бился. Она раскрыла грудь, прижала сына к
телу и, гонимая страхом, шла по улице, шла, тихонько баюкая...
Недоставало только Праскухина, Нефердова и еще кой-кого, о которых здесь едва ли помнил и думал кто-нибудь теперь, когда
тела их еще не успели быть обмыты, убраны и зарыты в землю, и о которых через месяц точно так же забудут отцы, матери, жены,
дети, ежели они были, или не забыли про них прежде.
Запомнилась картина: у развалин домика — костер, под рогожей лежит
тело рабочего с пробитой головой, а кругом сидят четверо
детей не старше восьми лет и рядом плачущая беременная мать. Голодные, полуголые — в чем вышли, в том и остались.
Детей они весьма часто убивали, сопровождая это разными, придуманными для того, обрядами:
ребенка, например, рожденного от учителя и хлыстовки, они наименовывали агнцем непорочным, и отец этого
ребенка сам закалывал его,
тело же младенца сжигали, а кровь и сердце из него высушивали в порошок, который клали потом в их причастный хлеб, и ересиарх, раздавая этот хлеб на радениях согласникам, говорил, что в хлебе сем есть частица закланного агнца непорочного.
Егор Егорыч немножко соснут; с ними это бывает; они и прежде всегда были, как малый
ребенок! — успокаивал ее тот, и дня через два Егор Егорыч в самом деле как бы воспрянул, если не
телом, то духом, и, мучимый мыслью, что все эти дни Сусанна Николаевна сидела около его постели и скучала, велел взять коляску, чтобы ехать в высившиеся над Гейдельбергом развалины когда-то очень красивого замка.
Когда прибежали
дети, шумные, звонкоголосые, быстрые и светлые, как капельки разбежавшейся ртути, Кусака замерла от страха и беспомощного ожидания: она знала, что, если теперь кто-нибудь ударит ее, она уже не в силах будет впиться в
тело обидчика своими острыми зубами: у нее отняли ее непримиримую злобу. И когда все наперерыв стали ласкать ее, она долго еще вздрагивала при каждом прикосновении ласкающей руки, и ей больно было от непривычной ласки, словно от удара.
В поле, за кладбищем, рдеет вечерняя заря, по улице, как по реке, плывут ярко одетые большие куски
тела, вихрем вьются
дети, теплый воздух ласков и пьян.
Этим оканчивались старые туберозовские записи, дочитав которые старик взял перо и, написав новую дату, начал спокойно и строго выводить на чистой странице: «Было внесено мной своевременно, как однажды просвирнин сын, учитель Варнава Препотенский, над трупом смущал неповинных
детей о душе человеческой, говоря, что никакой души нет, потому что нет ей в
теле видимого гнездилища.
Потом внушается родителям и даже требуется от них под страхом наказания за неисполнение, чтобы
ребенок был непременно крещен, т. е. обмокнут священником три раза в воду, причем читаются никому не понятные слова и совершаются еще менее понятные действия, — мазание маслом разных частей
тела, стрижка волос и дутье и плевание восприемников на воображаемого дьявола.
Если огромные богатства, накопленные рабочими, считаются принадлежащими не всем, а исключительным лицам; если власть собирать подати с труда и употреблять эти деньги, на что они это найдут нужным, предоставлена некоторым людям; если стачкам рабочих противодействуется, а стачки капиталистов поощряются; если некоторым людям предоставляется избирать способ религиозного и гражданского обучения и воспитания
детей; если некоторым лицам предоставлено право составлять законы, которым все должны подчиняться, и распоряжаться имуществом и жизнью людей, — то всё это происходит не потому, что народ этого хочет и что так естественно должно быть, а потому, что этого для своих выгод хотят правительства и правящие классы и посредством физического насилия над
телами людей устанавливают это.
Вы присягнули мне на верность, это
дети моейгвардии, значит, что вы теперь мои солдаты, что выпредали себя мне душой и
телом.
Молиться — значит становиться прямо перед досками, на которых нарисованы лица Христа, богородицы, святых, и кланяться головой, всем
телом, а правой рукой, со сложенными известным образом пальцами, дотрагиваться до лба, плеч и живота и произносить славянские слова, из которых самые употребительные и всем
детям внушаемые: богородица, дева радуйся и т. д.
«Собираться стадами в 400 тысяч человек, ходить без отдыха день и ночь, ни о чем не думая, ничего не изучая, ничему не учась, ничего не читая, никому не принося пользы, валяясь в нечистотах, ночуя в грязи, живя как скот, в постоянном одурении, грабя города, сжигая деревни, разоряя народы, потом, встречаясь с такими же скоплениями человеческого мяса, наброситься на него, пролить реки крови, устлать поля размозженными, смешанными с грязью и кровяной землей
телами, лишиться рук, ног, с размозженной головой и без всякой пользы для кого бы то ни было издохнуть где-нибудь на меже, в то время как ваши старики родители, ваша жена и ваши
дети умирают с голоду — это называется не впадать в самый грубый материализм.
Потом внушается родителям, что
ребенка надо причастить, т. е. дать ему под видом хлеба и вина съесть частицу
тела Христа, вследствие чего
ребенок примет в себя благодать Христа и т. д.
—
Тела у тебя, Сенька, девять пуд, а череп вовсе пуст! Ну, угощай от избытка, ты богатый, я — бедный! Брат мой, в отца место, скоро тебя кондрашка пришибёт, а я встану опекуном к твоим
детям, в город их отправлю, в трубочисты отдам, а денежки ихние проиграю, пропью!
Итак, мы лишились нашего начальника. Уже за несколько дней перед тем я начинал ощущать жалость во всем
теле, а в ночь, накануне самого происшествия, даже жена моя — и та беспокойно металась на постели и все говорила: «Друг мой! я чувствую, что с его превосходительством что-нибудь неприятное сделается!»
Дети тоже находились в жару и плакали; даже собаки на дворе выли.
Из арки улицы, как из трубы, светлыми ручьями радостно льются песни пастухов; без шляп, горбоносые и в своих плащах похожие на огромных птиц, они идут играя, окруженные толпою
детей с фонарями на высоких древках, десятки огней качаются в воздухе, освещая маленькую круглую фигурку старика Паолино, ого серебряную голову, ясли в его руках и в яслях, полных цветами, — розовое
тело Младенца, с улыбкою поднявшего вверх благословляющие ручки.
— Но рядом со всем этим он замечал, что каждый раз, когда ему приходится говорить о позорной современности, о том, как она угнетает человека, искажая его
тело, его душу, когда он рисовал картины жизни в будущем, где человек станет внешне и внутренне свободен, — он видел ее перед собою другой: она слушала его речи с гневом сильной и умной женщины, знающей тяжесть цепей жизни, с доверчивой жадностью
ребенка, который слышит волшебную сказку, и эта сказка в ладу с его, тоже волшебно сложной, душою.
Толпа приветствует людей будущего оглушительным криком, пред ними склоняются знамена, ревет медь труб, оглушая и ослепляя
детей, — они несколько ошеломлены этим приемом, на секунду подаются назад и вдруг — как-то сразу вытянулись, выросли, сгрудились в одно
тело и сотнями голосов, но звуком одной груди, крикнули...
С хозяином дружно старался,
На зимушку хлеб запасал,
Во стаде
ребенку давался,
Травой да мякиной питался,
А
тело изрядно держал.
Солнце ласково и радостно светило ветхому, изношенному
телу, сохранившему в себе юную душу, старой жизни, украшавшей, по мере сил и уменья, жизненный путь
детям…
Князь толкнулся было в дверь, но она не уступила его усилиям. Прошло несколько страшных, мучительных мгновений… Князь стоял, уткнувшись головою в дверь, у него все помутилось в голове и в глазах; только вдруг он затрепетал всем
телом: ему послышался ясно плач
ребенка… Князь опустился на стоявшее около него кресло; слезы, неведомо для него самого, потекли у него по щекам. «Боже, благодарю тебя!» — произнес он, вскидывая глаза к небу.
— Естественном? — сказал он. — Естественном? Нет, я скажу вам напротив, что я пришел к убеждению, что это не… естественно. Да, совершенно не… естественно. Спросите у
детей, спросите у неразвращенной девушки. Моя сестра очень молодая вышла замуж за человека вдвое старше ее и развратника. Я помню, как мы были удивлены в ночь свадьбы, когда она, бледная и в слезах, убежала от него и, трясясь всем
телом, говорила, что она ни за что, ни за что, что она не может даже сказать того, чего он хотел от нее.
Но одного все же не предусмотрела умная Елена Петровна: что наступит загадочный день, и равнодушно отвернутся от красоты загадочные
дети, проклянут чистоту и благополучие, и нежное, чистое
тело свое отдадут всечеловеческой грязи, страданию и смерти.
Лаевский задумался. Глядя на его согнутое
тело, на глаза, устремленные в одну точку, на бледное, вспотевшее лицо и впалые виски, на изгрызенные ногти и на туфлю, которая свесилась у пятки и обнаружила дурно заштопанный чулок, Самойленко проникся жалостью и, вероятно, потому, что Лаевский напомнил ему беспомощного
ребенка, спросил...
Рядом, в «Аквариуме», переливаясь рекламными огнями и блестя полуобнаженным женским
телом, в зелени эстрады, под гром аплодисментов, шло обозрение писателя Ленивцева «Курицыны
дети».
Где бы ни была ты теперь, восхитительное
дитя Васильевского острова, по какой бы далекой земле ни ступали нынче твои маленькие, слабые ножки, какое бы солнце ни грело твое хрустальное
тело — всюду я шлю тебе мой душевный привет и мой поклон до земли.
— И эта прекрасная голова упадет под рукою казни… — продолжал шепотом Вадим… — эти мягкие, шелковые кудри, напитанные кровью, разовьются… ты помнишь клятву… не слишком ли ты поторопилась… о мой отец! мой отец!.. скоро настанет минута, когда беспокойный дух твой, плавая над их
телами, благословит
детей твоих, — скоро, скоро…
Дети маленького возраста обыкновенно не соглашаются целовать розги, а только с летами и с образованием входят в сознание необходимости лобызать прутья, припасенные на их
тело.
Настя еще крепче прижала
дитя и, упав с ним на нары, закрыла его своим
телом.
— Андрей, милый, опять… Ну, будет, будет. Не плачь. Все пройдет, все забудется.. — говорит она тем тоном, каким мать утешает
ребенка, набившего себе на лбу шишку. И хотя моя шишка пройдет только с жизнью, которая — я чувствую — понемногу уходит из моего
тела, я все-таки успокаиваюсь.
Г-н Ратч, напротив, очень развязно исполнил этот страшный обряд, с почтительным наклонением корпуса пригласил к гробу офицера со Станиславом, точно угощая его, и высоко, с размаха, поднимая под мышки своих
детей, поочередно подносил их к
телу.
Ближе, по клеенчатой стене, висел на тесемках целый ряд маленьких и крупных губок, которыми мисс Бликс каждое утро и вечер обмывала с головы до ног
детей, наводя красноту на их нежное
тело.
Каждый раз, как голос Никиты Федорыча раздавался громче, бледное личико
ребенка судорожно двигалось; на нем то и дело пробегали следы сильного внутреннего волнения; наконец все
тело ее разом вздрогнуло; она отскочила назад, из глаз ее брызнули в три ручья слезы; ухватившись ручонками за грудь, чтобы перевести дыхание, которое давило ей горло, она еще раз окинула сени с видом отчаяния, опустила руки и со всех ног кинулась на двор.
Родился
ребёнок, переменилась жена моя: и голос у неё крепче стал, и
тело всё будто бы выпрямилось, а ко мне она, вижу — как-то боком стоит. Не то, чтобы жадна стала, а начала куски усчитывать; уж и милостыню реже подаёт, вспоминает, кто из мужиков сколько должен нам. Долги — пятаки, а ей интересно. Сначала я думал — пройдёт это; я тогда уже бойко птицей торговал, раза два в месяц ездил в город с клетками; бывало, рублей пять и больше за поездку возьмёшь. Корова была у нас, с десяток кур — чего бы ещё надо?
Остановилась, покачнулась — идёт. Идёт, точно по ножам, разрезающим пальцы ног её, но идёт одна, боится и смеётся, как малое
дитя, и народ вокруг её тоже радостен и ласков, подобно
ребёнку. Волнуется, трепещет
тело её, а руки она простёрла вперёд, опираясь ими о воздух, насыщенный силою народа, и отовсюду поддерживают её сотни светлых лучей.
Каждый раз, когда ветер, напирая на стекла и потрясая ими, бросал в них с яростной силой брызги дождя, Михаленко глубже прятался головой в подушку и наивно, как это делают в темноте боязливые
дети, закрещивал мелкими быстрыми крестами все щелочки между своим
телом и одеялом.